Вдруг откуда-то раздается сторожевой крик. Кажется, это вестовой голос, что наступает конец мира. Все следом его молкнет, всякое
движение замирает, пульс не бьется, будто жизнь задохнулась в один миг под стопою гневного бога. Весы, аршины, ноги, руки, рты остановились в том самом положении, в каком застал их этот возглас. Один слух, напряженный до возможного, заменил все чувства; он один обнаруживает в этих людях присутствие жизни: все прислушивается…
Неточные совпадения
Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и
замирала в апатии или в дремоте.
Весной это особенно чувствовалось, когда
замирал сибирский тракт, а летнее
движение сосредоточивалось на водных путях.
Деревья точно окаменели, и казалось, будто листва на них давно
замерла и уже больше не приходила в
движение.
Этот туман медленно колыхался вверх и вниз, подымая и опуская в своих
движениях тело Ромашова, и от этой ритмичной качки сердце подпоручика ослабевало,
замирало и томилось в отвратительном, раздражающем чувстве тошноты.
Дрожа и
замирая от страха, они приложили бледные лица к щелкам ворот; но сколько ни следили они за
движениями грозного старика, ожидая с минуты на минуту, что он тут же, на месте, пришибет Гришку, ожидания их не оправдались.
И тогда, не дыша, на целые, казалось, часы он
замер в неподвижности, гася всякую мысль, удерживая громкое дыхание, избегая всякого
движения — ибо всякая мысль было безумие, всякое
движение было безумие.
Я чувствую себя заключенным внутри холодного, масляного пузыря, он тихо скользит по наклонной плоскости, а я влеплен в него, как мошка. Мне кажется, что
движение постепенно
замирает и близок момент, когда оно совсем остановится, — пароход перестанет ворчать и бить плицами колес по густой воде, все звуки облетят, как листья с дерева, сотрутся, как надписи мелом, и владычно обнимет меня неподвижность, тишина.
Формалисты довольствуются тем, что выплыли в море, качаются на поверхности его, не плывут никуда, и оканчивают тем, что обхватываются льдом, не замечая того; наружно для них те же стремящиеся прозрачные волны — но в самом деле это мертвый лед, укравший очертания
движения, живая струя
замерла сталактитом, все окоченело.
Время от времени
движение рук
замирало, губы переставали свистать и вздрагивать, голова наклонялась вперед, как бы прислушиваясь.
Вот мировое пространство. В нем мириады пылинок-солнц. Вокруг каждого солнца свои миры. Их больше, чем песчинок в пустыне. Века, как миги. То на той, то на другой песчинке жизнь вспыхнет, подержится миг-вечность и бесследно
замрет. На одной крохотной такой песчинке
движение. Что это там? Какая-то кипит борьба. Из-за чего? Вечность-миг, — и
движение прекратилось, и планета-песчинка замерзла. Не все ли равно, за что шла борьба!
Мики
замерла совсем, но я вооружился терпением и долго стоял на одном месте, не делая никакого
движения.
Было уже поздно. На небе взошла луна и бледным сиянием своим осветила безбрежное море. Кругом царила абсолютная тишина. Ни малейшего
движения в воздухе, ни единого облачка на небе. Все в природе
замерло и погрузилось в дремотное состояние. Листва на деревьях, мох на ветвях старых елей, сухая трава и паутина, унизанная жемчужными каплями вечерней росы, — все было так неподвижно, как в сказке о спящей царевне и семи богатырях.
В такие тихие ночи можно наблюдать свечение моря. Как клубы пара, бежала вода от весел; позади лодки тоже тянулась длинная млечная полоса. В тех местах, где вода приходила во вращательное
движение, фосфоресценция делалась интенсивнее. Точно светящиеся насекомые, яркие голубые искры кружились с непонятной быстротой,
замирали и вдруг снова появлялись где-нибудь в стороне, разгораясь с еще большей силой.
— Пустите меня! нас непременно увидят… — чуть слышно прошептала Лара, в страхе оборачивая лицо к двери теткиной комнаты. Но лишь только она сделала это
движение, как, обхваченная рукой Горданова, уже очутилась на подоконнике и голова ее лежала на плече Павла Николаевича. Горданов обнимал ее и жарко целовал ее трепещущие губы, ее шею, плечи и глаза, на которых дрожали и
замирали слезы.
— Wer da? [Кто там?] — услышала злой спросонья окрик Милица и
замерла без
движения, обливаясь холодным потом, совсем плотно приникнув к земле.
Пока классная дама пробегала вооруженными пенсне глазами мои самим сердцем диктованные строки, я
замирала от ожидания — увидеть ее прослезившеюся и растроганною, но каково же было мое изумление, когда «синявка», окончив письмо, бросила его небрежным
движением на середину кафедры со словами...
Игнат неподвижно лежал на спине, закинув голову. Между черными, запекшимися губами белели зубы. Тусклые глаза, не моргая, смотрели из глубоких впадин. Иногда рвотные
движения дергали его грудь, но Игнат уже не выплевывал… Он начинал дышать все слабее и короче. Вдруг зашевелил ногами, горло несколько раз поднялось под самый подбородок, Игнат вытянулся и
замер; по его лицу быстро пробежала неуловимая тень… Он умер.
Наталья Федоровна тоже сидела совершенно неподвижно, она, казалось,
замерла вместе с природою и боялась малейшим
движением разрушить это обаяние величественно спящей природы.
Грохота наверху не было слышно, — он
замирал в тумане, бессильный подняться над землею, и это бесшумное
движение под черным небом, среди темных, промокших домов, казалось бесцельным и скучным.